|
«Стон» Н.Е. Лемкин ... Пейзаж был бесцветен... Нет, не так – он был серым...
И опять не так... Не то... Как бы поточнее... Вся гамма серых тонов... вот – это точно! Да! Гризаль!
Слева от меня – заводские корпуса, коричнево-серые от пыли карбида кальция, ярко-белые от слоя хлорной извести и аммиачной селитры, жёлто-серые от паров кислот... Серной, ортофосфорной, азотной, соляной...
Пыль от известковых печей, дымы от бесконечных заводских труб клубились в воздухе, смягчая силуэты... Серые силуэты... Даже тополя, росшие вдоль бараков, не были зелёными.
Душистый ветерок, насыщенный парами хлора, аммиака и серного ангидрида, переносил тонны продукции с ближайших химзаводов, окрашивая всё в благородные серые, бархатисто - чёрные, и серебристо - белые тона.
Изредка цвет менялся на радостные лимонно-жёлтые, или оранжево-красные оттенки – это либо прилетала пыль серы с кислотных производств, либо цех циансолей сбрасывал в воздух цианистые цинк или медь.
Народ боялся только запаха свежего сена – так пах боевой газ фосген...
Но бывало это нечасто, привычным был запах дихлордифинилтрихлорметилэтана, известного под вульгарным именем «дуст». По – английски дуст – это пыль, в моём городе это было правильно, ибо именно «дуст» покрывал всё – чёрно-серый песок, тополя, бараки, лица и души. Запах моего детства... Он был могуч и велик как сатана – от него не росло ничего кроме тополей и страшной осоки - жёсткой и острой как бандитский нож. Он проникал повсюду, сжигал лёгкие, печень, почки...
Лето 1957 года.
Мне семь лет, скоро в школу, родители ищут по магазинам форму, но она дефицит, и пойду я в первый класс не в гимнастёрке с роскошным ремнём с латунной бляхой, не в форменной фуражке с шикарной алюминевой кокардой... Но не об этом думаю я, стоя перед бараком на посёлке Калинина.
Я впервые осознаю смерть. Вернее – гибель.
Гибнет дом, в котором я родился, начал ходить, прожил всю свою долгую семилетнюю жизнь. Здесь родилась и вскоре умерла от белокровия моя старшая, неведомая мне сестра... Здесь хоронили моих друзей, съеденных раком в младенчестве. Смерть, гибель не укладывается в разум, тем более – в детский, светлый и радостный... Дом может сгореть – и это понятно, дом может рухнуть, и это тоже не странно, но...
Мой Дом УХОДИЛ ПОД ЗЕМЛЮ !
Чёрный песок засасывал барак как удав кролика – медленно, мучительно... Барак тонул в грязном, вонючем песке... как в болоте.
Барак красив и логичен – он длинный как корабль, приземистый, как мужик, простой, как милицейский протокол... Его сколачивают за неделю, но живут в нём десятилетиями. Его собирают из досок гвоздями, засыпая промежутки в стенах душистыми опилками, его кроют благородным рубероидом. В нём длинный коридор, пропахший керосиновой гарью от примусов, кошачьим говном и блевотиной, и он пронзает всё здание насквозь.
Слева и справа от него уютные, десятиметровые каюты-комнаты.
За тридцать лет мягкие слои досок истлели, сучки нахально вылезли, жёлтые и жёсткие. Доски насытились парами бензола, дибутилфталатов, изопренов, дуста...
Уже отсуетились жильцы, спасая своё нищенское богатство, уже спасли бабульку, забытую и запертую под замок, кончились слёзы и крики.
Сотня человек в полной тишине внемла стону...
Оторвите доску от забора, запомните скрип и визг отрываемых гвоздей. Умножте услышанное в миллион раз...
Крыша выгнулась дугой, стропила мгновенно выскочили наружу, раскидав куски рубероида. Чердак взорвался, вывернувшись наизнанку...
Чердак-место, где взрослые сушат бельё. Чердак-это страшно загадочное место для пацанов. Оно пугает своей высотой, полумраком, но как тянет к себе!... Нашли мы там в закутке парабеллум – большой, чёрный, красивый, и наше счастье, что мы – шестилетние, не смогли его взвести... Нет чердака!
Почти залпом треснули окна... Стаи мышей и крыс хлынули из барака.
Странная эпоха породила массу парадоксов – была нищенская зарплата, но в буфетах торговали копеечными бутербродами с красной икрой, кетой, роскошной сельдью «иваси»... Магазины были завалены свежим мясом и сливочным маслом, но крестьяне бежали из голодных сёл на химзаводы. Люди жили в нищенских бараках, но завешивали окна решётками... Чего они боялись потерять?
Было мне лет пять, меня заперли дома, мне стало скучно, и я кухонным ножом прорезал стенку и ушёл в гости к другу – соседу... Из чего была стена?
На чём держались двери, если сосед - матвей регулярно выбивал свою, вместе с куском стены... Матвей – не имя, - это явление, неописуемое, бесконечное, и безграничное. Люди, сбежавшие из колхоза. Семья Матвеевых... Матвеев было человек девять, не меньше, ну да – мамка, папка и ещё человек семь детей... А может, и не семь – больше... Впрочем, они и сами едва ли знали, сколько их... Они переливались как ртуть – одни в тюрьму, другие – из тюрьмы, или колхоза... мы не успевали запоминать их имена. И вся эта вечно пьяная, орущая, поющая и падающая орда умещалась в самой большой комнате барака, на двадцати метрах.
Мы, дети, придумали игру по мотивам их бурной пьяной жизни – брались штаны, завязывались снизу, и набивались тряпками, выигрывал тот, у кого «матвей» дольше стоял, не падая... Как по расписанию по ночам подъезжал шумный «Чёрный воронок», и «мильтоны» в синих гимнастёрках проводили обыск... Старший матвей привычно объяснял соседям воровской промысел своих детей -... Чай не из дома несут, а в дом... Очередной сын попадал в тюрьму, и вот уже соседи рассуждают, глядя вслед отцу, несущему передачку «на зону» -...А теперь вот из дома пора нести... Всё имело своё место – клопы жили в щелях и на потолке, откуда и падали, злые и рыжие. Крысы и мыши плодились в стенах, уголовники собирались у матвея. Но и там, опившись одеколона и нажравшись таблеток, они не орали в полный голос «блатоту». Бренча на гитарах, они вполголоса выли словестный тюремный сблёв о вертухаях, Колыме, о «зоне».
«Зона» была загадочной для нас, пацанов, и постыдной для всех остальных...
«Зона» была поблизости, практически на территории завода жирных спиртов, в десятке метров от «Капролактама». «Зона» была и в бараке – половина жильцов щеголяли фиксами и наколками. Щипачи и мокрушники обожали Хрущёва за амнистию, но гордились и Сталином, наколотым на груди.
Стены со скрипом и стоном стали сближаться...
В нём стонали бывшие зеки, отсидевшие «ни за что» - ну, подумаешь, мужика «порезал»!
-...Враг народа, фраер! Я лес за Уралом валил, а ты, гад, девок французских тискал!.. Туберкулёзный Федя-Неси-Подай пытался зачать очередную драку с моим дядькой. Дядя Костя воевал во Франции, там он бежал из концлагеря, попал к «маки», с ними и прошёл всю страну с юга до Ла Манша. В самом конце войны англичане собрали советских, пуганули Сибирью, посадили на корабль, и доставили в Британию. Месяц их держали на рейде, убеждая принять подданство британской королевы, месяц СССР требовал их вернуть.
-...И ведь не спрашивают, что делал во Франции! Что делал в Англии? Чего-чего...на барже сидел!- дядя Костя зло посмеивался после очередного вызова «куда надо».
«Куда надо»-звучало страшно даже для нас, пацанят. Я держал в своих руках его французские награды, так не похожие на наши. Нашими мы просто играли, отцы не надевали медалей даже в праздники. Была война, ну была... все там были? Все...
И только бабёнки-фронтовички вызывали кривые ухмылки у бывших зеков. -...Мы-то понимаем, чем они там занимались... Дядя Костя не дрался с зеками без особой нужды, он брезговал иметь дело с уголовной грязью.
Федя-Неси-Подай нарывался. Ежедневные пьянки заканчивались для него синяками, выбитыми зубами, и пьяными слезами «жертвы сталинского режима».
Он сидел ни за что! -...Я её, понимаешь ли, аккуратненько так увёл в поле, ласково так уложил в межу...почему в межу? Так горбатенькая она была, чтобы не кувыркалась набок, хе-хе-хе, ну и...
Он считал, что осчастливил соседскую девочку. -...Кто на неё позарится? Я первый и последний!.. Так он летом сорок второго спьяну отпраздновал повестку на фронт, куда, естественно, не попал.
Не дожил он до светлых времён, когда мог бы именоваться «жертвой репрессий», в одной из очередных драк неудачно упал на собственную же финку...
Стены с хрустом вдавливались во внутрь. Начали крениться и осыпаться печные трубы...
В крошечных каморках умещался целый мир, его согревали печками. Зимой сладко-омерзительный запах горящего метилакрилата перебивал все привычные заводские ароматы – кто-то топился обрезками оргстекла. Горы обломков, кусков и брусьев плексигласа перетаскивались с заводской свалки. Оргстекло горело адским пламенем, гудело, чёрный дым рвался в небо. Время от времени случалось радостное для пацанят – раздавался оглушительный грохот, из печной трубы вылетал столб чёрного дыма и устремлялся в зенит-это взрывалась сажа от сгоревшего оргстекла в печной трубе.
Толпа матвеев радостно галдела, фантазируя о предстоящем вселении в новую квартиру, и обязательно - в центре города! -...Мы многодетные! Товарищ Сталин нам помогал, Никитка-то, что-не человек? -...Поможет! Я Маленкову напишу, если что!... Пьяный визг и хохот заглушал стон гибнущего барака. Спасать им было нечего, пяток грязных матрасов, ватники, валенки и прочие шобоны кучкой валялись в луже браги (бутыль лопнула в самый последний момент).
Прошедшая война отняла у каждого чего-нибудь. Семью. Здоровье. Ноги. «Врачи отняли» - так тогда говорилось, и мы, пацаны так и представляли это, не удивляясь, нелепости – кому и зачем нужны чужие ноги? Безногих называли почему-то танкистами, хотя половина из них была в наколках с якорями.
«Танкисты»... деревянные коляски зло визжали подшипниками по асфальту.
Седые, страшно старые – лет по тридцать пять-сорок, покрытые ужасными шрамами, они собирались поутру вокруг серого дощатого чапка. Не могли они дотянуться до окошка, буфетчица сама выносила им водку. -... А ну, враги народа, налетай! Враг народа по-настоящему был один – старый армянин Ашот.
Ашот без слёз смотрел на гибель своего жилища. В юности он был дашнаком, и воевал против красных, в молодости строил Беломор-канал. Вернулся с чемоданом денег и мечтой купить домик в Горьком, подальше от Еревана, за независимость которого он больше не хотел ни воевать, ни сидеть. Деньги отняли урки, ноги - хирурги под Прагой. Ну, что ж, судьба опять отняла у него угол...
Через сутки из песчаной воронки раздался последний звук... Мой город и все его химзаводы стоят на карстовых пещерах, присыпанных песком, время от времени своды пещер обрушаются, в провал уходит всё, что наверху – к примеру, цех завода «Химмаш».
Сейчас уходил мой дом. Со стоном. Тридцать лет деревянный корабль барака впитывал в себя звуки, чтобы вернуть их миру. И звук тот не был радостным. Да, в нём смеялись мы - дети, да, пели наши матери, но остался только стон... Рожали нас со стоном, хоронили кого-то со стоном, стонали фронтовики, и не было тому причин... Всё вроде бы давно кончилось...
2008 г.
_________________ За правду лучше стоять,чем сидеть!
|